Юрий Шушкевич: Параллельная Россия. Часть IV

О целесообразности превращения труда в капитал

Идейная борьба в России потому всегда отличалась крайней ожесточенностью, что для большинства мыслящих соотечественников подлинная жизнь возможна только здесь. Если житель любой из западных стран, по каким-то причинам недовольный своей родиной, может легко укорениться в другом государстве, оставаясь при этом тем же англичанином, немцем или французом, то у жителей России подобной возможности нет. Несмотря на открытые границы, бежать до боли некуда — побег из России равносилен отказу от всей прежней жизни, традиций, от привычного самовыражения. Многочисленные волны русской эмиграции, несмотря на немалые усилия, так и не смогли создать на чужбине «вторых Россий», так что у эмигрировавших оставались только два пути: забыть о прошлом и полностью интегрироваться в местные общества, либо продолжать жить и дышать проблемами покинутой Родины, ее же именем зарабатывая на жизнь — от чтения лекций о русской литературе до участия в играх спецслужб, топчущих все то же российское поле.

Поэтому из России почти никогда не уезжали просто в поисках куска хлеба. Эмиграция (если не брать в расчет перемещения жуликов и бандитов) всегда была извержением носителей проигравших идей. Даже массовое бегство на Запад советского среднего класса в конце восьмидесятых — начале девяностых годов оказалось исходом тех, для кого исчезала прежняя привычная страна, а новые образы представлялись чужими и пугающими.

Существует множество исторических, философских, литературных и иных объяснений этой невероятной фатальной привязанности к 1/7 суши большинства родившихся на ней. Думаю, что будет уместно еще одно, связанное с особым характером труда, с нежеланием расходовать жизнь в России на простой, монотонный, аддитивный труд — тот самый, который в свое время практиковался миллионами трудолюбивых европейцев, а в наши дни более чем ярко проявляет себя в азиатских странах. Россия со своим колоссальным необустроенным пространством и неиспользуемым потенциалом как бы сразу внушала каждому родившемуся на ее земле: не расходуй жизнь на укладку кирпичиков, из-за огромности сего здания все равно до завершения стройки не доживешь, ищи, стремись к чему-то другому… Простой аддитивный труд в России всегда был чем-то вроде проклятья, поэтому лучше всего он удавался у тех, кто преодолевал его сильным религиозным чувством или послушанием — например, у старообрядцев или у монахов. Простой же народ слагал песни про «дубинушку» в качестве альтернативы машине «англичанина-мудреца», а образованный класс устраивал для себя невиданно жесткие соперничества на ниве идей. И бежать от всего этого было невозможно и некуда, разве что в мифическое Беловодье…

Своим неприятием труда простого Россия, с одной стороны, заглядывала в будущее, но с другой лишалась возможности разделить с остальным миром плоды «скромного обаяния» буржуазной обустроенности. Не будем судить, хорошо это или плохо, поскольку прошлого не изменить. Однако в части будущего есть над чем задуматься: количество сложного и творческого труда — того самого, к которому наш народ внутренне наиболее предрасположен — сегодня в мире неуклонно сокращается. Западная модель «экономики знаний» позволяет генерировать инновации силами сверхузкой прослойки научно-технической и инженерной элиты, оставляя для остальных монотонные сборочные производства и сферу услуг. Если принять во внимание, что сборочные производства по мере роста финансовых запросов китайских рабочих во все большей степени будут переходить на безлюдную основу, а от российского сырья мир в перспективе сможет отказаться, то в остатке остается простой труд в сфере услуг. Но вы готовы представить Россию в виде гигантского курорта, где потомки Ломоносова, Пушкина, Менделеева и Королева будут с улыбкой ублажать богатых гостей?

Не именно ли эту жалкую перспективу предугадывает наше национальное подсознание, понуждая миллионы людей отказываться от деторождения и спиваться? Поэтому на сакраментальный вопрос «Что делать?» я не побоюсь предложить ответ однозначный и исчерпывающий: добиваться возвращения в Россию сложного труда. Собственно, вся идея «параллельной России» сводится к созданию общественной среды, в которой этот самый творческий, сложный труд обрел бы возможности для своей реализации.

Будем объективны — руководство страны ни в советское время, ни сейчас никогда не стремилось к чему-либо обратному. Важность сложного труда в отличие, скажем, от Китая или Кампучии времен Пол Пота, у нас всегда безусловно признавалась. Вместилищем непочетного простого труда в известные годы являлся ГУЛАГ, в то время как остальная страна, как считалось, должна была штурмовать передовые рубежи науки, технологий и искусств. Подобный же посыл содержится и в нынешней идее «модернизации» — однако только воз и ныне там.

Сегодня сложный труд, несущий наряду с достатком также и минимальное удовлетворение от самореализации и творчества, в России присутствует в финансовой сфере, в корпоративном управлении, в немногочисленных дееспособных научно-технологических кластерах, в шоу-бизнесе. И это, пожалуй, всё. К действительно сложному труду имеют отношение не более миллиона россиян — это чуть более одного процента от 69.3 миллионов, занятых в национальной экономке. Если несколько смягчить критерий отбора и попытаться вычленить сферы применения наименее квалифицированного труда — прежде всего те, в которых технически возможна и сейчас активно происходит замена российских работников мигрантами — то окажется, что за счет невозможности тотальной замены мигрантами работников таких сфер, как образование, здравоохранение, госуправления и обороны и ряда других, ареал условно-сложного труда несколько расширится:

Данные о числе занятых в народном хозяйстве РФ (2010 г) и оценка распределения занятых по характеру труда (тыс. человек)

Источник: Госкомстат России (ст.1), оценка автора (ст.2,3)

Но даже если исключение из сферы простого труда занятых в отраслях, требующих реального профессионального образования, и расширяет ареал сложного труда, то ненамного: в производственной сфере на долю простого труда по-прежнему приходится 74% рабочих мест. Это — слишком большая величина. Ведь производственная сфера не только создает материальные блага, дальнейший оборот которых в сфере непроизводственной обеспечивает львиную долю национального ВВП, но и воздействует на характер труда в непроизводственных отраслях. В «гайдаровскую эпоху» родилось и вполне укрепилось лукавое представление, что подобным воздействием можно пренебречь, и поэтому, если работников непроизводственной «надстройки» пересадить в чистенькие евроофисы, то усилиями последних сразу же получим новую приличную страну. Не вышло. Какие-то изменения к лучшему в «надстройке» действительно произошли, однако вскоре они уперлись в ограниченность и отсталость поставляемых производственным «базисом» благ для дальнейшего перераспределения. Поэтому число обитателей евроофисов оказалось лимитировано производственным возможностями немногочисленных дееспособных производственных отраслей, прежде всего углеводородного сектора, в то время как для развития образования и здравоохранения по-прежнему нет ни денег, ни, самое главное — мотиваций.

Вот и получается, что в непроизводственной сфере, сегодня вбирающей в себя наиболее образованную часть населения России, условно-сложный труд все в большей степени сводится к механическому несению службы, выполнению регламентов, к начетничеству и т.д. — то есть более и более смещается к труду простому. Со временем, когда неприхотливые дети мигрантов на деньги, заработанные их отцами на российских стройках, смогут получить дипломы наших педагогических и медицинских вузов, последние сферы применения сложного труда для коренного населения России начнут неотвратимо исчезать.

В свое время о неизбежности сведения сложного труда к простому писал еще Маркс. Сложный труд в марксисткой политэкономии не слишком убедительно вписывался в теорию прибавочной стоимости — и это чистая правда! Сложный труд всегда содержит уникальную творческую, личностную компоненту, содержит «экстракт знаний» — то есть все то, что не позволяет не только говорить об эксплуатации, но и осуществлять её. В самом деле, не вводить же отношения эксплуатации между владельцами классического «денежного» капитала и капитала в виде знаний? Или утверждать, что «носитель знаний» Билл Гейтс — субъект эксплуатации, например, со стороны корпораций, производящих компьютеры?

Поэтому Маркс сознательно исключил из сложного труда капитализируемую компоненту знаний, объявив о допустимости сведения любого сложного труда к труду простому — ему было необходимо возвести между трудом и капиталом непреодолимый барьер, доказать, что любой, даже самый квалифицированный и гениальный работник, всегда и при любых обстоятельствах будет подвергаться эксплуатации.

Эти мысли Маркса по-прежнему применимы к наиболее распространенной в сегодняшнем мире корпоративной модели, при которой большая часть человеческих отношений, связанных с производством, надежно отчуждена от источников экономической власти казуистическими формулировками учредительных документов и трастовых договоров с неведомыми бенефициарами. Подавляющая часть реальных собственников, надежно защищенных отношениями ограниченной ответственности, уже давно не ведут никаких дел, перепоручив бизнесы корпорациям. У профессионального же корпоративного менеджмента есть две головные боли: совершенствование управления и минимизация последствий ошибок, которые могут быть совершены подчиненными звеньями. Законы систем управления давно и тщательно исследованы кибернетикой, и они гласят, что для вышестоящего уровня всегда найдется множество состояний в управляемой системе, которые он оперативно не сможет различать. Конечно, все записанные с помощью современных технологий слежения «ходы» подчиненных можно, при необходимости, извлечь из компьютерных архивов и с пристрастием исследовать на «разборах полетов», однако в оперативном плане сохраняется фундаментальное отношение неразличимости — что вынуждает менеджмент максимально упрощать и регламентировать свои отношения с управляемыми подсистемами. Столь же рьяно любой менеджмент стремится исключить нерегламентное, рисковое поведение в управляемых подсистемах, даже если оно и служит интересам дела. Поэтому корпоративная модель, сиречь современный капитализм, воспроизводила и будет стремиться к воспроизводству именно простого труда. А там, где простой труд уже не может сочетаться со сверхвысокими инновациями, будут применены технологии, устраняющие в управляемых подсистемах оперативную неразличимость и минимизирующий риск ошибок. Если говорить проще — то инженерам и ученым, практикующим сложный труд в корпорациях XXI века, а также большей части их менеджеров придется работать с чипами в головах.

Тридцать лет назад, делая ставку на развитие высоких технологий, западные экономики переместили большую часть производств, требующих применения простого труда, в страны юго-восточной Азии. Сегодня, когда простой человеческий труд может быть легко заменен промышленным роботом, у которого, к тому же, интегральное энергопотребление заведомо ниже, чем у китайского рабочего, начинается процесс ре-индустриализации Запада на основе технологий нового уклада. Нет сомнений, что результатом этой ре-индустриализации станет формирование на Западе так называемого «технократического социализма» — нового общественного строя, обладающего возможностью эффективно использовать отчужденный сложный труд посредством сверхразвитых технологий контроля, а также через достижение предельной функционализации личности. «Социализмом» же этот строй можно будет считать постольку, поскольку реальные капиталы, принадлежащие сверхузкой прослойке старых финансовых элит Запада, в рамках корпоративной модели функционально отчуждаются от своих владельцев и начинают работать на социальные институты. Безусловно, эти институты будут управляться все теми же старыми элитами — но кто сказал, что при социализме власть должна принадлежать народу?

Сразу хочу оговориться, что жизнь в обществе «технократического социализма» будет обустроенной, комфортной и, главное, весьма продолжительной и здоровой — спасибо биотехнологиям. Будут найдены слова, объясняющие, что чип в голове — это и есть высшая форма человеческой свободы, закономерный результат ее развития от идей Мильтона, Локка и Бенджамина Франклина. Граждане Нового Запада будут с этой точкой зрения вполне согласны, тем более, что остальной мир, скорее всего, начнет погружаться в хаос мирового голода и борьбы за первичные ресурсы.

Можно сказать, что России пока что своеобразно везёт: обширная и богатая территория будет позволять нам продолжительное время не участвовать в мировой борьбе за передел ресурсов, а вручения билетов на Новый Запад для нас не предусмотрено — даже если правительство и поспешит прочипировать всех граждан поголовно. Нашему на сей раз спасительному отставанию способствуют три обстоятельства: отсутствие стране технологий нового уклада, отсутствие элит, некритически и авторитетно воспринимавшихся бы обществом, а также отсутствие лояльного элитам населения, готового к функциональному поведению, то есть к пожизненной роли высокооплачиваемых «винтиков» в корпоративном механизме. Не приходится сомневаться, что ликвидировать это состояние при нынешнем положении вещей в России невозможно, посему вхождение в «технократический социализм» для нас откладывается.

Если не брать в расчет варианты нашего дальнейшего одичания и сползания к борьбе за землю и воду с подобными же изгоями, то остается, как видим, единственный конструктивный выход: попытаться изменить характер труда, преодолеть происходящую из-за его отчуждения от капитала редукцию сложного труда, со способностями к которому на свет Божий рождается практически каждый ребенок, к труду простому и узкофункциональному. Со всей категоричностью я хотел бы еще раз повторить: ключ к выздоровлению и преображению страны лежит в изменении характера трудовых отношений. И «параллельная Россия» будет иметь успех, если она станет не просто местом, в котором собираются хорошие и порядочные люди, но и в котором радикально меняется сам характер их труда.

При этом совершенно не следует полагать, что «силы неравны», и что подобный оазис в окружении нашей олигархической экономики и сверхкапитализированного Запада обречен на несостоятельность и прозябание. Дело в том, что копившиеся годами и столетиями мировые капиталы — большей частью фикция, виртуальный образ богатства и власти, их реальная стоимость не может быть выше того ограниченного количества материальных благ, которые в данный конкретный момент времени присутствуют на планете, а также тех прав, которые реально могут быть обеспечены. Если у кого-то когда-то были приобретены ценные активы в Сомали — ну и что, где они сейчас? А если в будущем в положении нынешнего Сомали окажется значительная часть мира? Далее, технократический Новый Запад не будет нуждаться в столь огромной всемирной массе сырья и товаров, так как технологии шестого уклада позволят обеспечивать энергетические и потребительские нужды при значительно меньшем количестве переделов. Отсюда — в ближайшие десятилетия неизбежно стремительное обесценение мировых валют, которое обратит в прах все неработающие накопления от арабских стран до России и Китая. Поэтому стоит ли трепетать перед кажущимися мощью и богатствами старых институтов? Единственный полноценный актив предстоящей эпохи — это научно-технологические знания и развитый человеческий интеллект. Именно через обладание этим активом западные элиты намерены войти в новый век. Мы вправе проделать то же самое. Правда, из-за отсутствия достойных элит и нехватки времени на их повторное формирование добиваться аналогичного результата у нас придется руками тех, кто сей актив непосредственно создает и развивает.

То есть, как ни крути, мы снова возвращаемся к безальтернативной модели «параллельной России».

Когда год назад в процессе работы над «Футурологией кризиса» меня впервые начало сносить к подобным выводам, я первоначально их сторонился, опасаясь стать жертвой собственных умозрительных спекуляций. Теперь же я в достаточной степени убежден, что если Бог для чего-то и продолжает беречь и оберегать Россию, то, очевидно, именно для того, чтобы наша несчастная страна стала бы местом, где впервые в истории сможет получить начало вполне естественный и гармоничный процесс: в обществе будущего, в котором капиталом становятся знания, источниками и операторами капитала должны являться непосредственные носители знаний.

Между прочим, это и есть формула подлинного социализма, за строительство которого в нашей стране взялись на сто лет раньше, чем возникли технологии, делающие подобный общественный строй возможным. Если заглянуть глубже в историю, то неотчужденный сложный труд — это природная черта средневековой цеховой организации. Последняя, как известно, была сметена машинным капиталистическим производством, основанным на редукции труда к его элементарным формам, поскольку только на их основе в ту эпоху было возможно технологическое развитие. Однако если бы средневековое общество располагало знаниями по робототехнике и биотехнологиям — то, скорее всего, не было бы и капитализма… Так или иначе, ничего странного и необычного в повторении на качественно новом уровне известных из прошлого исторических форм нет — скорее, это свидетельство неслучайного характера новаций, подтверждение их закономерности и глубины.

Единственная возможная и реализуемая в практическом плане форма искомого нами взаимодействия непосредственных носителей и операторов капитала — это кооперация. Единственная форма общественного отправления сложного труда — тоже кооперация. Так что в лице кооперации имеем еще один пример исторической спирали, или «ухода-и-возврата» по терминологии Тойнби. Еще вчера для многих «смешные» идеи Райффайзена, сформулированные основоположником европейской кооперации полтора века назад в целях самоорганизации полуголодных крестьян, сегодня звучат более чем актуально применительно к самоорганизации носителей знаний и технологий, приобретающих невиданную ранее ценность. К тому же — на фоне более чем нешуточной перспективы общемирового голода…

Современная кооперативная модель, которая должна будет образовать основу социально-экономического механизма «параллельной России», будет, конечно же, существенно отличаться от лекал классической кооперации. Прежде всего, ее основу составит не потребление или однотипное производство, как было раньше, а объединение носителей знаний, а также — ведь без этого тоже нельзя! — денежных средств и материальных активов. Далее, необходимо находить и использовать максимально гибкие формы распределения дохода от объединенной деятельности: наряду с классическим критерием распределения дохода «пропорционально объемам поставленного на переработку сырья» необходимы критерии, учитывавшие бы инновации и ноу-хау, качество задействованных активов, качество труда. Необходима и минимизация в деловой сфере управленческой вертикали, поскольку корпоративные модели менеджмента противопоказаны для сложного труда и любого творчества.

Сегодня подобные новации становятся реальными, поскольку появились технические возможности для принятия внутри крупных распределенных сообществ демократических, сбалансированных и быстрых решений соответствующих профилей — например, через процедуры интернет-голосования, в свое время предложенные А.Шубиным…

Разумеется, кооперативы «параллельной России» — это не реинкарнация памятных многим колхозов, а гибкое по формам и срокам объединения активов, находящихся в неотчуждаемой собственности своих владельцев. В колхозах, где производственные активы в свое время были изъяты и отчуждены, объединению подлежал уже хорошо известный нам редуцированный простой труд, иного по характеру труда в тех условиях возникнуть просто не могло. Сложный же труд, труд творческий нет необходимости как-либо искусственно объединять, да и сделать подобное крайне затруднительно — кооперировать можно и нужно отдельные технологические этапы, функции материально-технического обеспечения, сбыта, промышленной безопасности. А также, конечно же, всю предстоящую работу по обустройству новой жизненной среды и по обеспечению в ней общественной безопасности.

Кооперация в условиях «параллельной России» должна воспроизводить не только сложный, несущий достаток и творческое удовлетворение труд, но и новую жизненную среду. Новые территории, дороги, новые города. Соединение полновесного творческого труда и современной обустроенной жизненной среды, возможно, впервые в многовековой истории России разрешит дилемму, которой редко кому из мыслящей части наших сограждан удавалось избегать: между эмиграцией и перспективой умереть, как Александр Блок, от «отсутствия воздуха».

О новой жизненной среде, или Расселении, — в следующей главе.